“Отчий дом”

 

Через две недели жюри литературного конкурса имени Натальи Серовой завершит прием заявок от авторов на второй сезон.  А  PANORAMApro решила представить подборку конкурсных работ призеров прошлого года. Публикуется впервые.

АЛЕКСАНДРА СМИРНОВА

Слон

О том, как правильно принимать слонов в гостях и о том, что слоны – свободолюбивые животные

На день рождения мама подарила мне слона. С одним условием. До вечера. – Слоны – свободолюбивые животные. Они с трудом переносят малогабаритные городские квартиры. – сказала мама. Вообще слона я просил уже очень давно. С того самого момента, как увидел его в цирке. Он был ОЧЕНЬ большой. Красивого голубого цвета и с бархатной попонкой. В квартиру слон не поместился. Поэтому за праздничный стол он смог попасть лишь просунув голову в широко распахнутое окно гостиной. Слон помог мне задуть свечи на торте, поел бананов, морковки и попил из тазика водички. Потом я показал слону наш двор и мою коллекцию рыцарей. Слону все очень понравилось. Во всяком случае, смотрел он одобрительно. А потом слон ушел. – У слонов сильная тяга к перемене мест. – сказала мама. А я подумал, что мы со слоном родственные души. Я тоже долго не могу сидеть на одном месте.
Сказочный рассказ № 3 Африка О плохом аппетите, странной каше и о том, почему я пока не хочу в Африку
Мама сказала, что если я буду продолжать так же плохо есть, она отправит меня в Африку. – Будешь сидеть там вместе со всеми детьми из племени масайев и есть из большого общего чана как миленький. А не успеешь – так и вообще ничего не получишь. Я очень обрадовался и начал собираться в дорогу. Для начала положил в рюкзак конструктор. Уж он-то мне точно пригодится. – Меня мама в Африку отправляет за то, что ем плохо. – гордо сообщил я своему другу Василию, гуляя во дворе. – Везет. – завистливо ответил он. – Я всегда хорошо ем, а меня только к бабушке в деревню отправляют летом и все. А тебя вот в Африку. Я был очень горд. Еле дождался, когда мама позовет меня на обед, чтобы спросить у нее, скоро ли Африка? И на чем меня туда отправят? На самолете, поезде, пароходе или почтой? Но на обед мама сказала, что обеда не будет. Готовимся к Африке. Там раз в два дня обедают. И конфет с печеньем там тоже нет. И творожков в шоколаде тоже. Но в качестве подготовки будем готовиться по щадящей методике – потому обед у нас ближе к ужину. Но если я сильно проголодался – могу пойти поохотиться во дворе. Охотиться во дворе особо было не на кого, кроме Василия. Тот как раз отправлял в рот остатки шоколадного печенья. – Десерт! Я так объелся сегодня. Уфф! Даже бегать тяжело. Бабушка говорит, что после еды быстро двигаться вредно. Давай тут посидим. А потом побегаем? – тяжело вздыхая, сказал он. Сытый Василий меня почему-то раздражал.
– А в Африке зато слоны! – сказал я срывающимся голосом, глядя на крошки от печенья на довольной Васькиной физиономии. Обеденный ужин по-африкански я запомнил на всю жизнь. Мама поставила на пол большую кастрюлю для плова и объявила на всю квартиру: – Африканская еда № 1! Присаживайся, не стесняйся сыночек. Ложки и вилки в Африке, по словам мамы, не полагались. На дне кастрюли лежала какая-то странная каша. Желтая в крапинку. В общем – малоаппетитная была штука. Но уж очень хотелось есть. Я осторожно сунул в рот кусочек. – Фуу… Песок. – Ну что поделаешь. В Африке много песка. И ветра, который его везде носит. Привыкай. – А какая африканская еда №2? – осторожно спросил я маму. – Я еще не решила. Но, вероятнее всего, это будут жареные кузнечики и личинки мух, – сказала мама задумчиво. Спросите, попал ли я после этого в Африку? Знаете, я решил подождать. Я вероятно еще не готов к таким далеким путешествиям…

Аппетит

Про хороший аппетит, диеты и молочные зубы

У Вадика проблем с аппетитом не было никогда. И даже совсем наоборот. Проблемы у него были с отсутствием аппетита, а с аппетитом не было. Вадик ел все. И даже более того. То есть, почти совсем все. То есть, помимо нормальной человеческой еды, он ел то, что другим попросту в голову не приходило есть. Поначалу родители Вадика фантастическому аппетиту ребенка очень радовались. А потом почему-то перестали. А после того как он съел бабушкино пенсионное удостоверение и её не пустили бесплатно в музей, Вадика решили показать светилам медицины. Светила Вадика обследовали и постановили: конечно, аномально то, что мальчик есть все подряд, не исключая баночки с гуталином, посудных ершиков, тетрадок по алгебре и конструктора, который ему подарила на день рождения мамина подруга. Но так как все это у него переваривается и вреда организму не приносит, следовательно, это у Вадика и Вадикиного растущего организма так восполняется потребность в витаминах и микроэлементах. Вероятно, это у него возрастное и когда-нибудь обязательно пройдет. Мама Вадика при этих словах всхлипнула, бабушка вздохнула, а сам Вадик ничего не сказал, так как раз в этот самый момент меланхолично дожевывал бумажку с медицинским заключением светил. – Потому что нечего было на диетах всяких сидеть, когда не надо! Фигуру она соблюдала, видите ли! – возмущенно заявила бабушка маме. Мама Вадика в ответ зарыдала и выбежала из кабинета. Оказалось, что она, когда Вадика еще не принес аист, очень боялась потолстеть и потому мучила себя всякими диетами. В результате этого и сформировался его феноменальный аппетит, проявившийся после рождения. Особенную слабость Вадик испытывал к стирательным резинкам и вообще всему резиновому. – Хороший пацан, – сказал как-то мой папа, – вырастет – пойдет
дегустатором в шиномонтажную мастерскую. Нас всех лично Вадикин аппетит совсем не расстраивал. А даже наоборот радовал. Благодаря такой уникальной способности Вадика наш двор уже несколько лет подряд выигрывал самые невероятные споры с соседними дворами. Хотя желающих спорить становилось все меньше, особенно после того как Вадик съел новый кед Иннокентия из соседнего двора. Феноменальная способность исчезла к великой радости Вадикиной родни и нашему всеобщему сожалению, как и предсказывали светила, с возрастом. То есть, по мере роста. В один чудесный солнечный день, встретившись во дворе, мы предложили нашему другу симпатичную резиновую уточку, но он задумчиво отказался от угощения. – У меня сегодня была Зубная фея, – сказал Вадик, разжав ладонь. На ладони лежала монетка. – Кладешь зуб под подушку, а утром вместо него монетка. В общем, у Вадика выпал первый молочный зуб, и он как человек серьезный больше не собирался наносить урон имуществу окружающего мира. Он теперь мог жевать жевательную резинку и даже надувать пузыри. (Раньше он их поедал в огромных количествах, и при этом ничего у него не слипалось). Вскоре Вадик стал чемпионом двора по надуванию пузырей из жвачки, а его бабушка перестала опасаться за документы, оставленные с Вадиком наедине.

Лестница в небо

Про великанов, дирижабли, землянику, пломбир и попугая Рауля

Когда я проснулся, за окном был туман. Причем не просто туман, а ТУМАН с большой буквы. Не видно было ничего, кроме ветки, упиравшейся в стекло. – Штиль, – сказала мама и пошла на кухню готовить завтрак. Не успел я доесть манную кашу, как в дверь забарабанил Василий. Он сообщил, что во дворе находится не что иное, как лестница в небо. Я не поверил. Но лестница действительно была. Она свисала посреди детской площадки, прямо из небесного тумана. Залезать на нее было как-то боязно. И мы на всякий случай постучали по ней палками. Но и после этого лестница не исчезла. Понять откуда она взялась было абсолютно невозможно из-за молочнобелого тумана, закрывшего небо и всё вокруг. Тогда мы решили спросить у мамы. Может она знает ответ? Откуда во дворе лестница в небо? Мама сказала, что это абсолютно обыденное явление. И что на другом конце лестницы прямо на небе живет огромный свирепый великан. И что у нас с Василием есть шанс, пока великан будет охотиться, захватить все великанское золото. Мы вернулись к лестнице. Но она была уже не одна. Рядом стоял и доедал мороженое человек в кожаном шлеме и огромных стрекозиных очках. – Вы великан? – вежливо поинтересовался Вася. – Вероятно, да, – расплывчато ответил великан, выкинул обертку от мороженого в урну и полез обратно на небо. – А вы надолго здесь!? – крикнул я ему вслед. Самого великана уже было не видно. – Пока ветер не появится! – донеслось из тумана.
– А я думал, великаны большие, – разочарованно сказал Василий. Действительно, что это за такой великан неправильный. И зачем ему шлем с очками? Не успели мы разобраться, что именно нам не нравится в великане, как он вернулся. Сначала на лестнице появились ноги, а потом уже и он сам. – Ветер приближается, – радостно сообщил он. – Скоро туман развеется без следа. Не желаете ли совершить воздушную прогулку, молодые люди? Капитан Тимур Синица сегодня очень добрый. Я вообще всегда добрый после моего любимого пломбира. Разумеется, если ваши родители вас отпустят. Пока он нам все это говорил, туман действительно куда-то исчез. И тут мы увидели, куда же вела эта загадочная лестница! Прямо над нами висел в воздухе настоящий дирижабль. Очень изящный, похожий на серебряное яичко. Я и раньше видел дирижабли, парящие над городом с прицепленными огромными рекламами. Но этот был совсем другой… Мы с Василием со всех ног бросились умолять родителей. В результате моя мама заявила, что полетит вместе с нами. Капитан Синица сказал, что такая прекрасная дама на его корабле – честь для него. – Ну что вы, что вы! – засмущалась мама. – Я просто всю жизнь мечтала полетать на дирижабле. И вдруг такой шанс. А сколько мы вам за это будем должны? – Коммунизм. Бесплатно, – весело ответил капитан Тимур Синица. По лестнице мы забрались на борт воздушного судна. Весь салон был заставлен пустыми контейнерами из под мороженого. Причем надписи на них были, наверное, на всех языках мира. – С детства мечтал быть мороженщиком или пилотом на дирижабле. А теперь летаю по всему миру и пробую все возможные сорта мороженого, – пояснил капитан. Мы с Василием с уважением посмотрели на него. Героический человек. – Курить вредно! Восстанавливаю карму! – услышали мы вдруг скрипучий голос. На высокой жердочке сидел огромнейший попугай, которого
мы из-за изобилия разноцветных упаковок сразу и не заметили. – Чистим чакры! – попугай явно обращался к нам. – Не обращайте внимания, – извиняющимся тоном сказал капитан. – Это Рауль. Я его, бедолагу, однажды на время кругосветного перелёта имел глупость оставить в одном эзотерическом центре. Вот он там и нахватался разных словечек. – Харри Рама. Аминь! – сказал Рауль и какнул. – Ну, с Богом! – сказал капитан, и мы полетели. Сначала мы поднялись над городом так высоко, что дома внизу стали совсем крошечными, а людей и вовсе было не видно. – Куда желаете лететь, господа и дамы? – учтиво поинтересовался капитан. Мама предложила подышать свежим загородным воздухом. И мы полетели за город над лугами и лесами, а потом приземлились на самой красивой на свете поляне. Мы бегали по мягкой траве, делали венки из луговых цветов и собирали ароматную землянику в контейнеры из под мороженого. А потом капитан отвез нас домой. По возвращении мы застали очень растерянного, я бы даже сказал, отчаявшегося папу. – Родные мои! – закричал он, увидев нас, и так крепко прижал к себе, что я чуть не задохнулся. Оказывается, мамина записка «Улетела с Семеном. Мечты сбываются!», а также показания соседских старушек о том, что мы погрузились в серебряное яйцо и исчезли в неизвестном направлении, заставили нашего папу понервничать. Квартира пропахла валерианой. Чему наша кошка Бася была несомненно рада. Она-то в нас никогда не сомневалась. – Я думал, что ты улетела навсегда. И покинула меня! – сказал папа. – Дорогой, все плохие мысли от недоедания. Ты ел суп? Папа зарыдал, и мы сели ужинать. – Сниму порчу и сглаз! – услышали мы знакомый голос. На форточке сидел Рауль. Видимо, капитан решил, что с нами ему будет лучше.

СВЯТОСЛАВ МИХНЯ

«Июля крапивное жженье…»

Не живу, а украдкой

существую — уже

на остаточном, кратком,

некрутом вираже.

Но дышу и надеюсь —

существую еще,

как впадающий в ересь,

этим миром прельщен.

Что за блажь — быть счастливым?

Как минуешь разлук?

Но живителен ливня

жестяной перестук

по ветшающей крыше,

и от летних щедрот

не иначе как свыше

перепало. Ну вот

и впускай благодарно

зыбко длящийся свет.

Вдруг за ним и подавно

ничего больше нет.

* * *

Июля крапивное жженье

и овод у медленных вод,

где млечных животных скольженье

и рыбы неведомый ход.

И тихая буря бурьяна

за избами, смрад земляной.

Воинственный гуд комарья на

болотах и тягостный зной.

Глубинка, истоки… Все просто

и буднично даже вблизи:

чахоточный с виду подросток,

влекущий мопед по грязи.

Вдали подмечаешь под вечер

усталое стадо коров.

Да здесь ты и сам, человече,

не весел, не бодр, не здоров.

И где же фонарь? Где аптека?

Обширен погост за рекой…

И пыльная скука от века.

И вечный, и вечный покой…

ДАША ГРЕБЕНЩИКОВА

ДАШУАРЫ

Лёва и Лизка
Лёва, рыжеватый, веснушчатый, полненький здоровой полнотой от заботы и вкусной еды, любил Лизку. Соседку. Стерву. Троечницу. Нелепо длинную, нескладную, тощую. Глаза у Лизки были цвета настроения. Или — погоды. Или — неба. Были злые или жалостливые. Лизка была заморышем каким-то, говорливая, выдумщица отчаянная, заводила и вообще — просто прелесть. Она была старше Лёвы на два года, что в молодости равно — эпохе. Лизка жила на пятом этаже, а Лёва — на четвертом. С этого-то все и началось. Когда Лизка скатывалась по перилам, она успевала хлопнуть портфелем степенно идущего с бабушкой Леву. Бабушка грозила Лизке палкой с резиновым наконечником, а Лизка хохотала во все горло, бежала до школы вприпрыжку, теряя на ходу аптечные резинки, которыми были стянуты косички и мешок со сменной обувью. С 5 класса Лева стал ухаживать за Лизкой всерьез. Вся школа покатывалась со смеху, выпадала из окон, писала мелом Л+Л=?, но Лёву ничего не останавливало. Лизка портфель носить ему не доверяла, но плестись сзади — позволяла. Дома же — наоборот. Лизка обедала у Левы, потому что мама у Лизки была непутевая, а папы не было, а у Левы мама Рива Марковна была зав. литом театра им. Некрасова, а папа, Семен Наумович, преподавал начертательную геометрию в Бауманке. Бабушка была старой партейкой и потому была приставлена ко внуку и к столу заказов. Горштейны Лизку обожали. Мама прощала ей все, и уже видела счастливый брачный союз, и — главное, плод этого союза — розовую, упитанную внучку Сонечку, которая будет — ах! одно лицо с её папой Марком. А пока Лизка уплетала паштеты, рыбу в маринаде и легчайшие безе с орешками. Лёва писал Лизе все контрольные и домашние задания, а Лизка, усевшись на перила балкона и свесив ноги, пересказывала Лёве свою интерпретацию русской классической литературы. Лёва таскался за Лизкой, как приклеенный. Лизка любила кино про любовь, а Лёва водил ее в музей. В музее Лиза зевала и рассматривала «красивые платьица».
После школы мама Рива сделала невозможное, и Лизку «поступили» в театральное училище. Лёва еще кусал ручку, заполняя бисерным почерком работы на математических Олимпиадах, а Лизка уже играла отрывки и влюбляла в себя всех, кто попадал в ее поле зрения. В театральном она расцвела чрезвычайно, сменила прическу, перестала носить блескучее и дешевое и превратилась в стильную, длинноногую, красивую и самоуверенную. Лева, надевший к этому времени очки, обмирал от восторга и ужаса и любил Лизку, как ненормальный. Вечерами они сидели на ее балконе, и Лизка курила и рассказывала о том, как в нее влюбился такой-то, такой-то и еще два таких-то. Лева щурился от дыма, страдал и даже как-то напился водки. Когда Лева поступил на мехмат МГУ, Лизка влюбилась. Точнее так — она просто сошла с ума. Сокурсник, вертлявый, циничный, больше похожий на циркового, чем на театрального артиста, балагур и редкая сволочь, просто переспал с Лизкой на вечеринке, и — забыл. Она звонила ему, стояла под окнами часами, писала письма — а он избегал ее. В ту проклятую ночь Лева сидел на краешке дивана, а Лизка металась по комнате, круша все, что попадало под руку. Глаза ее были страшны, а зрачки — как сгустки крови. Я беременна, орала она, понимаешь? А он даже не дает мне сказать об этом, понимаешь? Я люблю его, я с собой покончу. Все это было так страшно, что Лёва даже не смел сказать — не нужно, оставь все, я буду отцом ребенку, мы поженимся, Лиза, Лиза моя… Лёва же и проводил ее в больницу, ноябрьским утром, когда дождь мешался со снегом и не было возможности жить. Лизка тряслась, облизывала губы и непрестанно плакала. Лёва сидел в холле, держа на руках ее пальто и закрывал уши руками — ему казалось, что он слышит Лизин крик. После больницы Лизка бросила театральный, точнее — она всё бросила. Она лежала на диване, смотрела в потолок и молчала. Лёва завалил сессию, но сидел рядом, не отходя от нее. Он терпел ее молчаливую ненависть, терпел то, что он не похож на красавчикасокурсника, он терпел её боль и любил ее еще сильнее. Лёвина бабушка варила бульоны, ходила на рынок за телячьей печенью и гранатами. Лизка начала пить. От вина ей становилось легче, она засыпала, и беспокойство потихоньку уходило из нее. Она уже даже шутила с Лёвой, звала его, как и раньше, «пончиком», а както он, зайдя к ней, обнаружил, что она болтает по телефону. Жизнь  медленно возвращалась в нее, и она легко согласилась поехать с Левой в Репино, и они гуляли по Приморскому шоссе, махали финнам, едущим в Питер в смешных прицепных домиках и пили кофе в гостинице. В Москву она вернулась уже почти спокойной, и даже посмотрела нашумевший фильм с ее «бывшим». Грянуло осенью. Папа давно хотел уехать, мама хотела, но боялась, а бабушка была против. Но разрешение было получено, и отъезд в Израиль стал делом решенным. Левка, перепрыгивая через ступеньки, позвонил в лизину дверь, обнял Лизу, заспанную, в немыслимом кимоно и сказал — все! Пошли подавать заявление! мы едем! куда это МЫ едем? спросила Лизка. В Израиль, смутившись, сказал Лёвка, ты же знала? Ты всегда — знала?! Я никуда не поеду, Лиза повернулась и пошла на кухню. Что я там забыла? Мне туда — на фиг? Еще несколько месяцев они ежедневно говорили об отъезде. Говорила и мама. Говорил и папа. Даже Лизкина мать сказала — езжай. С Левой можно куда хочешь. А в Израиле еще и апельсины. В самую последнюю ночь они не спали, а сидели на диване, друг напротив друга — соприкасаясь коленками. Света не зажигали, говорили и курили в темноте. Когда стало рассветать, Лёва опять увидел измученные лизкины глаза, темные, под тяжелыми горестными веками, увидел ее рот, так странно искривившийся в плаче, ее тонкие пальцы, которыми она постоянно терла затылок, будто желая избавиться от головной боли. С каждым часом прибывал свет, и стало видно, как царапает окно цветущая ветка старой яблони. И вдруг стало совсем светло. Пошел снег. Была середина мая, а снег все шел и шел, и они вышли на балкон, и Лизка подняла лицо к небу и стала совсем прозрачной, тающей на свету. Лёва обнял ее, стиснул ее плечи, зарылся лицом в затылок. Она стала его первой женщиной. Это было так странно, в этой мягкой, падающей с неба белизне, а Лева, сумасшедший от счастья, все гладил и гладил ее живот, как будто открывал для себя великую тайну жизни. они расстались. Ей был 21 год, ему — 19. Он окончит Технион в Хайфе, станет выдающимся математиком, женится, станет счастливым отцом троих детей. Бабушка доживет до 94 лет и будет похоронена с почестями, как и хотела — на Родине. Мама будет преподавать в театральном, а отец — там же, в Технионе. Лизка встретит Лёву в Музее Рокфеллера. Лизка, в темных очках и в белом казакине, с короткой стрижкой, совсем юная, с серебряными браслетами на запястьях, ткнется в Лёвкин затылок. Как в детстве. И будет долгая прогулка по ночному Иерусалиму, и бесконечные вопросы и ответы, и Лева все будет стесняться спросить, кто этот парень с ней, в линялых джинсах, который так похож на Лизку этими разноцветными глазами? Лизка, перед отлетом в Москву обнимет Леву, прикусив мочку уха, скажет — не твой, не выдумывай и не морочь себе голову. Он не поверит ей, и простоит час перед пустым небом аэропорта, в которое улетит её лайнер. В самолете о том же спросит ее сын, и она отшутится — неужели ты не видишь? Он ужасно смешной, толстый и рыжий. А сын скажет, мам, а что такое дежа вю? И она объяснит, а сын опять скажет — мам, а почему я все время вижу какую-то ветку с цветами, на которую падает и падает снег?

Резо,Лерочка и Наташа
Резо Гарпуния любил двух женщин сразу. Старшую жену Наталью Викторовну и новую, Лерочку. Прожив пару лет в состоянии душевного компромисса, Резо стиснул зубы и ушел к Лерочке. Старшая жена прошла с Резо стройки комсомола, вырастила двоих сыновей, Илью и Гешу, отдала ему лучшие годы жизни, что в итоге обернулось приступами гипертонии, несварением желудка и пяточной шпорой. Наташа готовила грузинскую кухню так, что даже мама Резо сказала — ах! а отец подарил ей кама — клинок в ножнах, украшенный чернью и позолотой. Наташа за 20 лет совмещенной с Резо жизни приняла в гости треть солнечной Грузии, а сама выехала в родной аул предков Резо один раз, изумилась габаритам местных баранов, и так пристрастилась к хорошим винам, что Резо пришлось похищать ее, как невесту. В пыльном вагоне поезда Тбилиси-Москва. Наташа знала четыре языка, пела под аккордеон, вышивала крестиком картины Моне, и имела достойный объем везде — везде, куда доставала жаркая рука Резо. У Леры не было ничего, кроме её 19 лет, города Уссурийска за спиной и пылкой натуры. Лера тут же накачала губы, отчего стала похожа на недоумевающую утку и купила персидского кота. На этом деньги кончились. Резо в женихи не годился, но надо же с чего-то начинать? Именно так и сказала Лерина мама, привезя на свадьбу подтухшую тушку длинной рыбы с носом. Лерочка почему-то не хотела работать, рожать детей и мыть посуду, поэтому на первых порах Резо пришлось туго. Грузинские родственники, взбаламученные, с одной стороны, потерей гостеприимного гнезда с сидящей в нем Наташей, а с другой, мужской, стороны объятые желанием заключить Лерочку в пылкие родственные объятия, совещались. Только мама сказала — ара! Цудад! и надела еще один темный платок… Резо любил маму, но… как говорят у нас, в деревне — «ночная кукушка дневную перекукует». Хотя Резо произнести поговорку не мог, но ночью… в гнезде своей Лерочки… честь показывала крупный кукиш, колеблющийся в свете розового ночника, а постельное белье «Мадам Помпадур» ласково шелестело искусственным шелком и пускало искры. И надо же было Резо познакомить своего старшего сына Илью с Лерочкой. Прошел бы мимо, катя свою тележку по супермаркету — нет! Встал, начал расшаркиваться, пунцовел щеками, утирал лысину под кепкой… Илья с Лерочкой поженились, потому что бабушка сказала — Хо! и сняла лишний платок. А Наташа приняла неверного мужа в гнездо — изрядно ощипанного, но все еще годного…

Любовь к опере
Генриетта Хить, миловидная певичка с хорошим, грудным меццо-сопрано, тонкая в талии и уверенная в бедрах, предпочитавшая индиго джинсовки черному бархату платьев, обнажавших розовые, покатые плечи, родила сына. Беременность настигла ее как раз за разучиванием партии Флоры Бервуа, и сына ждало нелегкое для русского уха имя Джузеппе. В честь Верди. Впрочем, отец ребенка, неизвестный миру композитор-отшельник, сотрясающий подмосковное Кратово мощными аккордами фортепиано, неожиданно воспротивился. Сына назвали Никитой к обоюдному неудовольствию родителей. Мальчик родился такой хорошенький, ладный, смуглый и с ресницами такой длины, что композитор возгордился, сочетал себя браком с Генриеттой и ушел писать «обезьянью» музыку для молодежного кинематографа. Разбогатев, бросил Генриетту с сыном и женился на вдове песенника, неутомимо молодящейся особе, стриженной под мальчика. Игры в теннис отвлекли его от разочарований, коими непременно страдают отцы, видя, как растет их чадо, неверно воспитываемое безалаберной матерью. Генриетта продолжала петь, где только возможно. Она даже бралась аккомпанировать и вести уроки вокала частным порядком. Всему этому чрезвычайно мешал юный Никита с длинными ресницами. К пяти годам он уже научился выжимать из надушенных хористок, заключавших его в тесный круг своими юбками, не только восхищенные «ах, какой прелестный мальчик», но и более существенные дивиденды, как то — шоколадные конфеты, пирожное «Прага», тонко нарезанный, розовый на просвет сервелат, и иногда — даже пиво. К шести годам отпрыск окончательно разнуздался, щипал солисток за окорочные бока или отпарывал крючки с французских застежек. Генриетта, сотрясаясь от рыданий, решила отдать Никиту в школу-интернат для детей одаренных родителей, но, по счастью, подвернулась милейшая Машенька, костюмерша женской половины. Принимая в кулисах на руки широкополую шляпу с отгрызенным молью пером, она прошептала Генриетте — давайте, я присмотрю за мальчиком? И с этого дня Никита поселился в громадной костюмерной оперного театра.
На самом верху, почти под крышей, колыхались, сея пыльнозвездчатый дождь, костюмы изумительной красоты. На вешалах, имеющих колесики для удобства движения, юный проказник катался с гиканьем и свистом. Пока чудная, нежная Машенька обдавала водой из пульверизатора кружевные сорочки и пришивала крошечные пуговки к лифу, она — пела. Все, что транслировалось со сцены. Партии мужские и женские. Хоры. Она даже пропевала инструментальные партии! Никита сначала морщился. Потом громко орал, визжал и топал ногами, валился на пол, поднимая вертикальные столбики пыли, подобной серому пуху, а потом — запел вместе с Машей. Чудный детский альт звучал неправдоподобно чисто, как будто взмывая, уносясь под крышу театра. Генриетта Хить, странствуя по городам, не обозначенным на карте России, была спокойна за сына. Отец давно бы забыл о Никите, если бы не ставшая женою вдова песенника — она, сердобольная и бездетная, щедро помогала нежной крошке. Когда пришла пора школы, Никиту от Маши забрали. На прощание, когда они сидели вдвоем при едва мерцающих лампах дневного света, Маша, стараясь не зарыдать в голос, протянула ему на ладони крошечный брелок-глобус. Глобус был разноцветным, дешевеньким — пластиковый, со вставочками-стразами. Вот, посмотри, — сказала Маша — эти звездочки — города, в которых ты будешь петь! Рим, Париж, Милан, Берлин — и тебе будут аплодировать слушатели и будут кричать — бис! Никита! Но я петь не умею, мальчишка уткнулся в Машин синий халатик. М-а-а-а-а-а-ша, не отдавай меня, я тебя так люблю… Машенька все еще работала в театре. И все еще — костюмершей. Она не вышла замуж, не родила ребенка, случайные любови оставляли свои печальные следы на лице, но она по-прежнему пела, когда отглаживала испачканные гримом кружевные воротнички. В это вечер она смотрела «Травиату» по Культуре. Венский филармонический оркестр, шикарный состав, изумительные декорации — замок, под открытым небом! Публика сидела в парке, вспыхивали огоньки, видно было, как вечерний ветер шевелит кроны дубов. На поклоны выходили все, Маша утирала от глаза — как хорошо, какие голоса, ах… И вдруг — крупным планом — исполнитель роли Альфреда, красавец-тенор подмигнул в камеру, извлек из что-то из кармана жилетки — и на ладони оказался маленький глобус со стразами-звездочками. Альфред послал воздушный поцелуй, сжал ладонь и приложил палец к губам.